«Счастье — это когда тебя понимают»: отрывок из книги Станислава Ростоцкого

Мой путь во ВГИК был длинным и достаточно сложным. И служа в армии, и будучи на фронте, я все равно старался жить, вести себя так, чтобы обязательно готовить себя к будущему. Ну, естественно, я не знал тогда, останусь жив или нет, но случилось так, что я довоевал до февраля 44-го года. 

В госпитале в Москве я ухитрился поставить спектакль. Из госпиталя я вышел в августе и сразу же решил поступать во ВГИК — как раз был набор. Я понимал, что как фронтовик, инвалид Отечественной войны смогу поступать сразу на II-й курс. Но Эйзенштейн посоветовал мне идти учиться к Козинцеву, а Козинцев принимал на I-й курс. Я попросил Эйзенштейна, чтобы он ни в коем случае ни с Козинцевым, вообще ни с кем не говорил обо мне, чтобы я имел возможность проверить себя еще раз и получить квалифицированное суждение о том, могу ли учиться на режиссерском факультете. 

Мне чуть не помешала одна из странностей судьбы. Когда я выходил из госпиталя, у меня не было ничего из одежды, потому что единственный костюм, который у меня был, во время войны у мамы украли. Поскольку я шел на гражданку, в госпитале меня снабдили не военной формой. Мне выдали американскую посылку из тех, что присылали нам сердобольные американцы. В этой посылке я получил шикарные ботинки из толстой кожи, прекрасные брюки шоколадного цвета с ворсом, пиджак в оранжевую клетку коричневого цвета и плащ в елочку со всякими там сине-красно-белыми букле. А поскольку я только-только после костылей осваивал то, на чем мне пришлось ходить, я ходил с тросточкой. У меня были боевые награды, но я их, конечно, во ВГИК не надел. И я пошел в этом костюме подавать документы во ВГИК. 

Это был сентябрь 44-го года. Сейчас я бы своим видом ни у кого не вызвал удивление, но тогда в таком костюме ходили какие-то презираемые нами пижоны около гостиницы «Метрополь». Я выглядел абсолютно как пижон, да еще с тросточкой в руках. Именно не с палкой, а с тросточкой: для более приличного вида я взял у мамы такую крымскую тросточку. 

Я пришел поступать. Эйзенштейн сдержал слово и никому ничего не говорил об этом. Ему тоже было интересно — он как бы вместе со мной сдавал экзамен. И я должен был предстать перед вступительной комиссией.

А принимали нас тогда, кроме Григория Михайловича, Лев Владимирович Кулешов и Александра Сергеевна Хохлова, которая впоследствии работала вместе с Козинцевым в нашей мастерской. Козинцев жил в Ленинграде и приезжал не на все учебное время — в этот раз он приехал только на экзамен. Лев Владимирович, бывший тогда директором ВГИКа, считал своим долгом тоже помогать Козинцеву. Первые занятия у нас вообще вел Кулешов. 

Я пришел в институт, и первым человеком, которого я встретил в коридоре, стал Коля Розанцев, учившийся на курсе Герасимова, — тоже с палкой, кстати сказать. Он подошел ко мне, поздоровался и, протянув руку, сказал: «Николай Третий». На что я ему ответил: «Судя по первым двум, вы не очень хорошо кончите». Он затаил на меня обиду за эту фразу. Я был тогда достаточно смел и не собирался поддаваться местным аборигенам.

После этого меня увидел замечательнейший педагог Сергей Константинович Скворцов, который сказал (мне потом передали эту фразу): «Этот метропольный мальчик у нас недолго продержится». Конечно, по моему виду невозможно было подумать, что я был на фронте и очень тяжело ранен... Только присмотревшись, наверное, можно было понять, что все-таки я не совсем целый человек... Но все мои усилия уходили именно на то, чтобы скрыть образовавшиеся благодаря войне физические недостатки.

Шел 1-й тур, а всего их было 3. До этого мы писали работу по заданию: на основе рассказа А. П. Чехова «Толстый и тонкий» представить «Утро толстого» и «Утро тонкого человека». Было еще какое-то задание, сейчас я не помню уже. В общем, все эти письменные работы я сделал и сдал.

И, наконец, я предстал перед экзаменационной комиссией. Я увидел Козинцева первый раз живьем. Он поразил меня своим тонким женским голосом. Потом я узнал, что голос просто сорван на съемках. Он был прекрасно одет — тут я почувствовал себя не очень пижоном: на нем был шикарный пиджак, не такой пошлый, конечно, как у меня, а с большим вкусом, букле такое было. Тогда кинематографисты — настоящие мастера — отличались одеждой от всех нормальных граждан, потому что побывали за границей, у них там были какие-то связи, они выглядели, конечно, как иностранцы.

Григорий Михайлович Козинцев очень занятно курил, выпуская дым, а потом заглатывая его обратно. У него был острый цепкий глаз, в общем-то добрый, но ироничный.

Лев Владимирович Кулешов... его я до этого видел... очень красивый, такой тоже барственный человек. Александра Сергеевна Хохлова, которая была звездой в свое время, женщина поразительного ума, замечательная, я много лет потом с ней дружил. Конечно, я не мог тогда считать ее красавицей, хотя знал, что она звезда, но в ней было какое-то зверское обаяние... ну те, кто видел ее на экране, знают ее лицо, ее внешность и такие какие-то занятные жесты. В общем, я наблюдал с очень большим интересом.

Мне предложили несколько заданий.

Во-первых, попросили прочитать стихи. Я прочитал «Скрипка и немножко нервно» Маяковского. Поскольку 90% абитуриентов в то время читали стихи «О советском паспорте», для тех, кто меня принимал, мой выбор был некоторой неожиданностью и вызывал удивление. Благо и Александра Сергеевна Хохлова, и Лев Владимирович Кулешов просто были знакомы с Маяковским, и я заметил, что они встретили это одобрительно.

После мне предложили прочитать басню. Я выбрал «Суд зверей». Это было хулиганство с моей стороны, потому что я читал, обращаясь к каждому из экзаменаторов и характеризуя его словами басни Крылова, а там звери, которые собрались на суд, были охарактеризованы весьма хлестко и нелестно. Это вызвало и улыбки такие скрытые, я заметил, и какие-то перешептывания.

А потом меня хотели поймать и оказались пойманными сами. Это получилось только благодаря тому, что от Эйзенштейна я уже знал о любимом вопросе, который обычно задавали кому-нибудь из абитуриентов. Мне показали картину Серова «Сестры Боткины» и, указав на одну из этих сестер, спросили, какова будущая жизнь этой девочки, кем она станет, что с ней произойдет и т. д. Но так как я знал, что одна из сестер Боткиных — это и есть Александра Сергеевна Хохлова, то стал рассказывать несусветную чепуху: что эта женщина в результате революции окажется в эмиграции, в эмиграции пойдет на панель и кончит вообще туберкулезной, чахоточной где-то в госпитале, приюте презрения... Я уж сейчас точно не помню, что я нес, но видел, как Козинцев начал давиться от смеха, Лев Владимирович — поглядывать на Александру Сергеевну как-то подозрительно, а сама Александра Сергеевна сидела, открыв в ужасе глаза, потому что я рассказывал ее биографию, которая на самом деле была совершенно не такая.

Кончился этот экзамен следующим. Провидение Сергея Константиновича Скворцова оказалось неправильным, потому что меня — могу сказать, что практически в единственном числе, — приняли на I-й курс с первого тура. И началась прекрасная, замечательная жизнь, к которой я так долго и настойчиво шел и в мирной жизни, и на войне.

На нашем курсе немногие были на фронте. Наш курс был такой, я бы сказал, мирный. У нас учились Элик Рязанов, которому было 16 лет, Вася Катанян, Зоя Фомина, Лия Дербышева, Ирина Чистякова, Виля Азаров, Веня Дорман... К сожалению, многих уже нет. Вспоминать и прекрасно, и грустно: ВГИК — это, конечно, светлейшие дни нашей жизни, при том что было нечего есть, что в аудиториях было холодно, что на весь институт был один аппарат, 20 стульев и вообще была полная нищета, мы были молоды, живы, учились тому, чему хотели учиться в этой жизни. И спасибо за это Григорию Михайловичу Козинцеву, Сергею Михайловичу Эйзенштейну, Льву Владимировичу Кулешову, Александре Сергеевне Хохловой и многим, многим преподавателям, которые нам тогда, не очень дисциплинированным студентам, помогали стать теми, кем мы стали.

***

Недавно я зашел в одну из комнат киностудии им. М. Горького и вдруг с необычайной ясностью вспомнил, что на месте, где сейчас за заваленным бумагами столом сидит бухгалтер, 24 года тому назад стоял Сергей Михайлович Эйзенштейн и читал нам лекцию о корриде. И вдруг исчезли канцелярские столы и комната заполнилась голосом Эйзенштейна. Взволнованное дыхание аудитории, стук мела по доске, на которой возникали потрясающие по простоте и выразительности, всегда сопровождавшие лекцию его рисунки, безжалостно стиравшиеся потом тряпкой...

Когда великое рядом — это не всегда осознаешь, нужно отойти на километры или годы...